Biographie
Geboren 1939 in Bessarabien (damals Rumänien), seit 1991 in Israel.
Debütiert mit Gedichten auf Russisch in 1953, und auf Jiddisch in 1981.
Ausbildung: Musikfachschule (Diplom: Akkordeonspieler); Pädagogisches Institut (Diplom: Deutschlehrer), Moskauer M. Gorki-Literaturinstitut (Diplom: Dichtung und Übersetzung); Höchste 2-jährige Literatur-Kursen is Sowjetischen Schriftstellerverband (Diplom: jiddischer Zeitschrift- und Verlag-Lektor), u.a.
Übersetzte ins Russische aus Deutscher, Rumänischer und Spanischer (auch lateinamerikanischer) Dichtung, Prosa und Dramaturgie; aus moderner hebräischer Poesie; aus dem Jiddischen – Gedichte und Prosa von Mark Chagall, I. Baschewis Singer, Moses Rosen, Haim Nachman Bialik, u.a.
Ins Jiddische – aus russischer, deutscher, hebräischer, lateinischer, spanischer und rumänischer Dichtung.
Literatur-Auszeichnungen: David Hofstein-Preis, Itzik Manger-Preis u-a.
Literaturstipendien in Schleswig-Holstein, Berlin und München (Feldafing).
Anteil an den 2. Internationalen Poesie-Festival in Jerusalem –1993; Tage der Jiddischen Kultur in Berlin – 1997; 31. Internationalen Poesie-Festival in Rotterdam – 2000; Solothurner Literaturtagen – 2002; Poesie-Festival in Basel – 2003, u.a.
1998-2001- Vorsitzender des Jiddischen Schriftstellerverbandes in Israel.
APROPO
Эти беглые заметки, запись ночных спонтанно всплывающих ассоциаций, столь сумбурных после долгого тревожного дня, появляются на черном экране монитора исподволь, складываясь –-если сложатся – в некую композицию, шатко опирающуюся на подпорки случайных суждений и общей– если сложится – мысли: красота и достоинство мира идиш.
Общечеловеческий мир в глазах оптимиста и энтузиаста этой культуры и языка, в ночь после страшного взрыва в кафе «APROPO«.. Автоматическое письмо.
Убитые взрывом готовятся, на свой непостижимый лад, к погребению; Натаниягу уже что-то, наверно, сказал; в моем Акко, люди пока где живьем не взрываются, и по всей Галилее, шумит ночной дождь, и чтó жизнью, вэй’з мир, называется, – продолжается.
О ЧЕМ СВИДЕТЕЛЬСТВУЕТ МОЯ БОРОДА?
Я – еврейский поэт, пишу на идиш, одном из наших языков.
На русском я даже написал, с 1953-го по 1981-й, несколько сот или тысячу хороших и плохих стихотворений, поэм, новелл, райков, эссе, рецензий и всякого прочего, что может быть отнесено к литературе.
Владею и несколькими не родными, среди них – сами вот читаете – русским.
На этом же языке до сих пор публикую свои переводы и дразню, бывает, статейкой в газете кормящихся в непролазном тутошнем густотравье гусей.
Могу сочинить, пока разливаю, и песенку-переделку в духе горохосыпательных г.г. А. К-нера или М. Г-лева с его дурно перелицованным «Вороном».
Дохлый номер, кстати сказать.
А время от времени отвечаю там и сям вопросительно вскаркивающим:
– Почему ушел в идиш?А почему в идиш уходят в наше время из: английского, французского, немецкого и не столь «великих» языков?
Потому что идиш – не меньшим, по крайней-то мере, чем ваш могучий, обладает потенциалом: информативным, метафорическим, мыслительно-оперативным (от строгой логики до абсурда), словарно-речевым и т.п., – потенциалом, который, вэй из ундз, этой словесностью, то есть национальной духовностью, после трех катастроф – неосвоенным. Что, конечно же, для народа – трагедия, для культуры – беда, а
для поэта (для Пушкина в русском, после давней монгольщины) – Клондайк, а если талантлив – верняк.
После Гитлера, Сталина и… но de mortis nil nisi bene – после нескольких десятилетий становления Государства Израиль.
Многих свысока любомудрствующих повстречал я, с моей идиш-котомкой по свету таскаясь. «Один из этих мудрецов высказался в том смысле, что я являюсь только зародышем или недоноском. Но двое других опровергли это мнение, указав на то, что все члены моего тела вполне развиты и что я живу уже много лет, о чем красноречиво свидетельствует моя борода, которую они отчетливо видели в лупу».
Ты, читатель, читай, твое дело – читательское, а вот тебе случай наоборот, когда это я уже, собственной персоной – Куинбус Флестрин на недавнем Фестивале идиш в Берлине, в столице – с 1701 года – Прусского королевства:
«Отовсюду начали стекаться толпы богатых, досужих и любопытных людей, чтобы взглянуть на меня. Деревни почти опустели, полевые работы приостановились, домашние дела пришли в расстройство. Всё это могло бы окончиться и весьма плачевно, если бы не мудрые распоряжения его величества. Он повелел всем, кто уже видел меня, немедленно возвратиться домой; им было воспрещено вновь приближаться к моему жилищу на расстояние меньше пятидесяти ярдов без особого разрешения двора. Это распоряжение послужило для некоторых министров источником крупных доходов».
Если б только в Блефуску!
И под лупой ничтожным, и над лупой гигантом, и за… нею на глазах у всех – быть противно. Но противней всего, что «после долгих споров они пришли к единодушному заключению, что я не что иное, как рельплюм сколькате, что в буквальном переводе означает lusus naturae (игра природы)».
А ЧТО МЕСТНЫЙ БОМОНД?
Года два назад пришлось мне беседовать с Шуламит Алони в ее кабинете на не помню каком этаже башни Мигдал Шалом, первый раз явясь туда с небольшой группой литераторов, среди которых я представлял язык идиш. На этом идише я, поневоле единственный там, и повел разговор свой, объяснив сперва, что уважение к языку величайшего поэта древности Давида-амелеха и замечательного поэта современности Давида Авидана не позволяет мне пользоваться словесным набором ульпана «алеф» и шука «Кармель». Мадам Шуламит поспешила меня успокоить: мы здесь все – она обвела рукой стол, за которым сидела сама и несколько ее помощников, – вас вполне понимаем, продолжайте.
В другой раз я, чуток поднаторев уже на переводах, заговорил было на иврите, но Йоси Фрост, курировавший при министерше кормёжку, простите – поддержку культур, тут же пресек меня и спросил на айзэрнэм, на железном идише: «Постой, ты же в прошлый раз с нами как человек разговаривал, а ну давай мамэ-лошн!» А Далья Равикович, здешняя, скажем так, Белла Ахмадулина, сидевшая поодаль от меня слева, аж приподнялась, потрясенная: в этом-то кабинете? в наши-то дни? (Годом раньше, на фестивале поэзии Израиля в Метуле, она подошла ко мне, чтобы, как мне показалось, просто голосом, интонацией незначащих слов – сказать оказалось-то нечего – выразить свою симпатию, нет, не мне, а утраченному ею языку родных-близких.)
Позже – тоже министр – Цабан, помню, сам предложил: «Тедабэр идиш, сам-то я говорить подзабыл, а понимать понимаю. Изучал на факультете, точней – на факультативе».
Рассказываю об этом не для того, чтобы дать вам понять, что, мол, вхож был «ин ойехе фенстер» – из высоких тех окон точно так же вылететь мог, если б в просьбах чуток пережал, как и в дверь вошел: с пустыми руками.
Но всё обошлось: там и там обещали, кофеем в чашечке угощали.
На том сходки и кончились, а просил я за еврейских писателей, на журнал для олим.
Ханох Бартов, председатель израильского Пен-клуба, подписывая мне членский билет, вдруг как гром среди ясного неба спросил: «Ир зэнт дер Беринский, вос хот зих гедрикт ин «Советиш Хеймланд?» Оказывается, от первого до последнего номера сей многотомный шедевр ипокрии прочел!
Спрашиваю Якова Бессера, разумеется, на идиш:
– Янкель, есть в Израиле кто-нибудь, кто идиш не понимает?
– Есть. Сабры, в подавляющем большинстве своем, но не обязательно все.
Выходцы из Азии, Африки.
Арабы. Но больше всего, думаю, ваша нынешняя алия, самая ассимилированная.
Мысленно добавляю: самая в еврействе невежественная, самой культурной себя называющая.
В 93-м, на Международном фестивале поэзии в Иерусалиме, ко мне за столик в кафе присела «на минутку», так и сказала, поэтесса Вивиан Эден, переводившая меня для антологии на английский. С нею был средних лет человек, который с ходу, не коснувшись и кресла раздвоем, спросил:
– Ну, вус тит эпэс а ид?
Я что-то ответил, аби мэн лэйбт, Вивиан поднялась и ушла. Мы с ним взяли по пиву и, разговорившись, по одному еще. Я спохватился и спросил:
– Знаете, когда нас знакомили, я не расслышал вашего имени.
– Салман Мацалха.
– Ка-а-ак?
– Салман Мацалха, арабский поэт.
Он расхохотался, довольный произведенным эффектом. И рассказал, что идиш выучил в юности у балэбуса. О-дер балэбус из гевейн а менч, не то что теперешний пошел бал-а-байт, поживешь здесь – увидишь их.
МОТИВАЦИЯ СУЩЕСТВОВАНИЯ
О неистребимом идише на улицах – вам ли рассказывать!
Идиш – язык части евреев, живущих в Европе (в том числе в странах бывшего СССР), Северной и Южной Америке, Южной Африке и в Израиле. Относится к индоевропейской семье языков, германской группе, в которую, кроме него, входят также: шведский, датский, норвежский, исландский, фарерский, английский, немецкий, нидерландский, фризский и африкаанс.
Фонетически и структурно-грамматически идиш наиболее близок к современному немецкому (прежде всего – к берлинскому диалекту).
Всякий любопытствующий, спросивший шведского писателя, с чего это вдруг тот вздумал писать на шведском языке, рисковал бы незаплеванностью своей физиономии.
Семантическая емкость и эмоционально-художественная выразительность всякого языка определяется, прежде всего, его синонимией. Идиш – язык с огромным запасом синонимов, образовавшимся благодаря открытости этого языка и восприимчивости его носителей, а также в результате миграционных особенностей в течение многих веков. Синонимия в идише складывается не только из резерва «автохтонных» равнопонятийных слов, но и за счет вхождения большого числа ассимилированной (идишизированной) фразеологии той или иной окружающей речевой среды. Помимо корнеобразующего общегерманского и бокового мощного ивритского ствола, плодотворящей лексической ветвью расцвели в идише славянские говоры (а уж мелким паветьем – романские), а также слова, в свое время внедрившиеся в славянские языки из других: так, проросший из монгольских и тюркских говоров русский мат победоносно завоевал – через идиш – современный иврит (господ израильских русских националистов задиранием носа просим не утруждаться). Однако фразы вроде «их гей цум адвокат онхейбн а процес кегн дем инженер» или «ер койфт зих а манто ун ан ойтомобил мит а телефон» – напрасно так веселят невежд, уверенных, что всё это идиш по своей скудости берет напрокат из русского. При том: из языков европейских эти заимствования вошли в идиш много раньше и более адаптированно, чем в русский, до сих пор, прислушайтесь, не проглотивший все эти «манто», «кино» и «метро», так что, может, вовсе и не выкаблучивалась молодая кассирша в сберкассе по ул. Машкова у Курского, уведомляя очередь густым томным стоном: «Бланки – в третьем окно!»
Сравним, для примера, два синонимических ряда одного из самых основных в любом языке понятий – «отец».
В русском (у В.Даля, без уменьшительных): родитель, тятя, батя, папа, атя.
В идише (у Н.Стучкова, без уменьшительных): элтер, фотер, оби, татэ, папа, балмэшпохэ, балметупл.
Заметим себе, открыв «Этимологический словарь русского языка» Фасмера:
«тятя» – от «тата» – от греческого «тетта»;
«папа» – греч. «паппа» – через французский «papa»;
и последняя надежда на аутентичность русского слова:
«атя» (ряз., тульск.) либо из «тятя» – заимств. из тюрк. – «ата».
Читатель, я думаю, услышавтеперь слово «папа» в идишской фразе, сообразит, что оно там не меньше самостоятельно и «чистокровно», чем в «великом, могучем». То же самое – трамвай, шинель, конфеты, трактор, балка, мотоцикл, бандит, урка, курва, президент, парламент, сигареты, кроссворд, диван, все виды машинок, включая швейную, и совершенно уж вопиющее «озеро», восходящее к греческому и не с древним ли идишем занесенное в будущий русский – а то и напрямую: из древнепрусского («assaran»)?
Но как же потешаются над нашим идишем («говенным жаргоном», по Куприну) русские антисемиты, да и еврейские антисемиты, да и просто евреи-невежды, а уж про газетчиков местных русских изданий что говорить – про многих из них, желающих угодить темной, полностью в прошлом гоизированной средне-интеллигентской толпе. «Что общего у меня и у идишского прозаика Сандлера, и у идишского поэта и драматурга Фельзенбаума, – писал я, отвечая спрятавшемуся за псевдонимом Рабинович комментатору моей статьи «Говорящие слово «жид», чтоб у вас языки отсохли» («Пятница»,07.12.95), – с этим русифицированным невеждой, который знает на идиш (на языке тысячелетней еврейской цивилизации) два, может быть, слова – «цимэс» и «тухэс» – каковым незнанием страшно горд, балбес, бо закончил Воронежский, а не какой-нибудь там Бельцкий, вперемежку с жидами, пединститут! Мне совершенно понятно естественное для него высокомерие, когда он называет меня «местечковым интеллигентом» и, кривляясь на манер фиксатой шпаны, надеется уесть меня фразочкой вроде заголовка его заметки «На кого ты тупаешь, на папу своему?» или «Где вы сохнете белье, как говорится?» (В скобках замечу этому лже-Рабиновичу, что с образовательным цензом у меня – ему ровно на три интеллигентных жизни хватило бы). Как еврей и идишский литератор я горжусь тем, в чем этот дурак хотел уличить меня: да, конечно же, я – местечковый интеллигент, из той среды детства и юности, из какой вышли Шолом-Алейхем и Мойше Альперн, Марк Шагал, презиравший ассимилированных евреев, и Хаим Бялик, о котором «серебряный век» русской поэзии засвидетельствовал: «По сравнению с ним и Вяч. Иванов, и Сологуб, и А.Белый – дети, легкомысленно играющие в жизнь, в поэзию, в мышление». (См. мою статью. «Два народа одной алии. О «русим» и евреях». «Еврейский камертон», 05.01.96).
Идиш.
Многие ли прочли, уже в наши дни, Ицика Зингера в оригинале, Аврума Суцкевера?
Огромный, мощный языковой инструмент, способный выразить самые обобщенные и самые нюансированные ощущения и мысли. Дай лишь Б-г исполнителю творческой силы.
«Инструмент имел в длину до шестидесяти футов, и каждая его клавиша была шириной в фут. Вытянув обе руки, я не мог захватить больше пяти клавиш».
Идиш, да, исчезает, и будет долго еще исчезать. Если только, конечно, лет через тридцать не станет господствующим языком в Израиле. Не смейтесь, ибо это я говорю. Не Заратустра – скорей, чуткая крыса на корабле, первой длинным носом своим унюхавшая крах великой империи и написавший в 89-м, в Москве: «Одна шестая! – этот географический контур на школьной карте застрял у них в голове, где-то в области затылка, наподобие слайда, вставленного в диаскоп и озаряющего сзади, из-за спины, полутемное помещение» («О вертящейся сцене, сногсшибательной карусели и круговороте в природе сознания» — «Театр» № 9, 1989).
Я не знаю, есть ли, был ли такой в экзистенциализме термин –»мотивация существования».
Если не было – забито!
Идиш, весь этот комплекс бытийности, миропредставления, культуры и обиходной жизни народа, – не исчерпал своего не только энергозапаса, но и исторической, а коли хотите – провиденческой мотивации. И если галут, этот тест на металлоустойчивость, – эксперимент по установлению экстремальных параметров, допускающих выживаемость избранного для опыта народа в лаборатории планетарной истории, то мы, этот самый народ ашкеназим, полностью испытание выдержали, подтвердив своим по сей день существованием гениальность замысла и объективную оправданность жесткого метода профосмотра мехчасти Проекта. Браво, говорю я. Во дает, сказал бы на сей счет задумавшийся славянин, имея в виду Проектанта.
Но: если этой ночью, на этой планете, в халупе фантастического стиля Amidar с окошком, глядящим в ландшафт, породившим Христа из туманов над озером, где на бережку притаилась могила великого рабби Акивы, – если я, возвратившийся черт-те куда ашкеназ, европеец, на родном своем идише воспевший златовласую деву Светлану и вьюнок, или шлэндэрл, Calystegia sepium, – если я после страшного дня с беспрестанным шоу на телеэкране – кусок мяса на тротуаре, крики и кровь – стою и что-то вам сейчас объясняю про лушн моей старенькой мамы, то у меня лично, в мои 58, и у ашкеназского народа, которому тыщи под полторы, – с мотивацией существования полный all right! В отличие от иного «великого», исчерпавшего свои пространства и время.
В заснеженной Москве, едва ль слабым моим умом не тронувшись от заброшенности и безысходности, в такой же глубокий ночной час переводил я на почти вымерший идиш – для кого? – древнего, по сей день в шлюху влюбленного вымершего латинянина:
Rumoresque senum severiorum
Vivamus, mea Lesbia, atque amemus,
Omnes unius aestimemus assis –
Ломир лебн, майн Лесбие, ун либн,
Ун ди бейзэ рехилэс фун ди зкейним
Ойф а грош ан ойсгерибэнэм штелн.
Для себя, чтоб дожить до утра.
Чтобы, может быть, Тот-Кто-Замыслил увидел: эксперимент удался.
И не то что выжили – других жить побуждаем! В жизнь, как в лодку из вонючего Стикса через борт втаскиваем: зинг, Катулл!
Ну вот и рассвет. Дождливый, надо всей Галилеей. Над всей, должно быть, дождями шумящей страной. Земля сегодня им будет – не пухом, но все-таки мягкой. А до Европы – дальше, чем до Луны, если б даже взошла, но теперь – по законам Вселенной – ни за что не взойдет.
Разве что после Солнца, если тучи рассеются.
Омейн.
P.S. Да, про Рельплюма и Куинбуса подробней читайте у Свифта.
Акко.21.3. 1997-9.3.2010
Lev Berinsky 